В 2017 году Джордж Мартин приезжал в Россию по приглашению Петербургской фантастической ассамблеи. С участием писателя на ассамблее прошли две крупные «разговорные» встречи, одна из них — совместная беседа с русским писателем Святославом Логиновым о малой форме. Писатели обсуждали вопросы модератора сравнительно независимо: Мартину слова Логинова переводили лишь вкратце, а вот Логинов знал ответы Мартина, поскольку их переводили для зрителей. Получилось интересно. Текст публикуется по материалам сборника Фантассамблеи с разрешения оргкомитета.
СВЯТОСЛАВ ЛОГИНОВ: Скажу сразу: мерзавцы-устроители выбрали нас двоих для выступления на эту тему, очевидно, основываясь только на том, что у обоих седые бороды. Сходство между нами на этом заканчивается: насколько я понимаю, Джордж Мартин не читал у меня ни единой строчки и вообще еще вчера обо мне не слышал. Я о Джордже Мартине слышал, но тоже не читал у него ни единой строчки. Устроители знают, что я уже тридцать лет не читаю переводную литературу, с тех пор как обжегся, обнаружив, что под видом переводов нам дают что угодно, но не то, что на самом деле писали авторы. А зачем нам читать переводчиков, если и так много хороших писателей?
Джордж Мартин, если я правильно разобрался в его библиографии, написал двенадцать романов. Я тоже написал двенадцать романов. У Джорджа Мартина романы во-о-от такенные, у меня — вот такусенькие. Джордж Мартин писал рассказы — я посчитал, у него их около шестидесяти. Немного, но достаточно, чтобы можно было судить. Я написал около полутора сотен рассказов. И теперь вопрос: что такое «короткая проза»?
Много лет на «Интерпрессконе» я веду конкурс сверхкороткого рассказа — это рассказы, в которых менее пяти тысяч знаков. Таких рассказов у Джорджа Мартина нет. У меня таких рассказов более сотни. Так что на этом поле нам с ним конкурировать было бы неправильно. Я попрошу своего коллегу сказать, что, с его точки зрения, можно назвать «короткой прозой»: для меня, например, двадцать тысяч знаков — уже большой, длинный, многоплановый рассказ. Но я согласен принять сейчас ту точку зрения, которую выскажет уважаемый коллега.
ДЖОРДЖ МАРТИН: У премий «Хьюго» и «Небьюла» есть три номинации для произведений «малой» формы — в зависимости от объема. Это рассказ, новелла и повесть. Рассказом считается произведение до семи с половиной тысяч слов. От семи с половиной тысяч до семнадцати с половиной тысяч слов — это короткая повесть или новелла. От семнадцати с половиной до сорока тысяч — повесть. Все, что больше, — уже роман. Конечно, мои романы гораздо больше. Но в начале своей карьеры я написал множество рассказов и до сих пор считаю, что это лучший способ пробиться для писателя, сочиняющего научную фантастику и фэнтези. Ко мне обращается множество начинающих авторов, иногда старшеклассники, которые говорят: «Я хочу быть писателем, я только что начал свою трилогию…» Нет-нет, не надо так делать! Начните с рассказов, дайте публике узнать вас, а уж потом принимайтесь за трилогии.
ВЕДУЩИЙ: Означает ли это, что рассказы — для начинающих? То есть с них надо начать, а потом от них уйти и заниматься крупной формой? Почему Джордж сосредоточился сейчас на крупной форме и почему Святослав занимается в основном рассказами?
СВЯТОСЛАВ ЛОГИНОВ: Я всегда писал рассказы. Писал рассказы короткие. Вы знаете: «Краткость — сестра таланта». Мой лозунг был: «Не знаю, как насчет таланта, но его сестра будет нашей!» Меня чуть не силком заставили писать романы, и несколько штук я издал. Но. Я ненавижу сериалы! Ненавижу всеми фибрами души: я считаю, что роман нужно выстрадать, выносить годами, чтобы это была такая вещь, какую никто до тебя не делал и никто после тебя сделать не сможет! Так что мне очень неприятно видеть на книжных развалах бесконечные тома с однообразными обложками и таким же содержанием.
Сейчас я не пишу романов не потому, что стал принципиальным противником этой формы, а просто потому, что не вижу повода для произведения больше чем на семь тысяч слов. В семь тысяч слов вполне можно уложиться! Чехов написал «Каштанку» — и уложился. Вот надо, простите, пожалуйста, быть такими же и не писать длинных вещей.
Рассказ замечателен чем: появилась у тебя идея, возможность, вот именно такого еще никто не делал! — и ты под этот кусочек создаешь новый мир. Когда-то — просто из принципа — я написал рассказ на четыре странички «Оберег у Пустых холмов». Мне было сказано: «Фэнтези требует создания полотна! Фэнтези требует создания мира! И значит, это должен быть роман, или эпопея, или цикл романов». Это мне сказал Ник Перумов, когда мы работали над «Черной кровью». Да, очень было полезно с ним посотрудничать — надеюсь, ему тоже, я у него многому научился… Я через неделю принес ему рассказ «Оберег у Пустых холмов», сказал: «Коля, прочитай». Он прочел. Я спросил: «Коля, это рассказ?» — «Рассказ». — «Это фэнтези?» — «Фэнтези». — «Мир создан — такой, которого не было ни у кого?» — «Создан». — «Ну так?» — «Я не думал, что так можно…» И тогда я ударил его ниже пояса, я сказал: «Потому что ты рассказов писать не умеешь!» Коля заледенел лицом. Через неделю он принес «Русский меч», сказал: «Прочти». Я прочитал. — «Рассказ?» — «Рассказ». — «Фэнтези?» — «Фэнтези». — «Умею?» — «Теперь умеешь!» Вот так рассказ отстаивает себя!
ВЕДУЩИЙ: То есть, по мнению Святослава, чем более зрелым и мастеровитым становится писатель, тем короче его произведения?
СВЯТОСЛАВ ЛОГИНОВ: Да, конечно!
ДЖОРДЖ МАРТИН: Я написал много рассказов и надеюсь, что еще немало напишу в будущем — после того как закончу «Песнь Льда и Огня». Но десять лет своей жизни, с 1985-го по 1995-й, я провел, работая в Голливуде. Там было много воодушевляющих моментов — например, я трудился над сериалами, которые смотрели десятки тысяч человек. Но были и свои разочарования. Каждый раз, когда я приносил первый вариант сценария, продюсеры говорили мне: «Джордж, это замечательно! Но это слишком длинно и слишком дорого, мы не можем этого снять. Надо сократить». Я так и делал, ведь я профессионал. Но после десяти лет бесконечных сокращений меня стало воротить от этого занятия, и я решил вернуться к прозе, оставить Голливуд. Я сказал себе: «Хочу написать что-нибудь эпичное, чтобы там было столько персонажей, сколько мне понадобится, очень сложный сюжет, битвы с тысячами участников, высоченные стены и прекрасные замки — и все это я опишу в здоровенных томах, ведь все равно никто никогда не перенесет мои романы на экран, мне не о чем беспокоиться!»
ВЕДУЩИЙ: А с чего начинается ваша работа над рассказом? Что первым делом приходит в голову: сюжет, идея, образ, язык, мир?..
СВЯТОСЛАВ ЛОГИНОВ: Рассказ может начинаться с чего угодно. Мой сосед, больной мальчик, писал рассказы. Вы можете представить себе, что напишет ребенок-аутист? Я прочитал и вдруг понял: начинать надо сразу с самого главного. «Однажды девочка Алина отбивалась от стаи бешеных волков». Кто такая девочка Алина, откуда стая? Не важно, важно, что отбивалась! «Волков было много, они были голодные, и девочке Алине приходилось туго. Но Алина в этот день тоже не позавтракала, так что туго приходилось и волкам. Волки заметили, что их почти всех съели, и захотели убежать. Но они не подумали, что Алина — чемпион мира по бегу и может в два счета догнать кого угодно! Только два волка, которые были чемпионами мира по барьерному бегу, смогли перепрыгнуть через забор и уйти в лес. А девочка Алина пошла домой к папе и маме». Все! Вот весь рассказ, он короткий, взят сразу — спасибо мальчику Славе.
С другой стороны, кто-то из любителей фантастики написал в интернете, что ему так нравится творчество Логинова, что он готов читать все подряд, даже если Логинов напишет романтическую вампирскую сагу. Я прочитал и пришел в восторг. Правда, вампирскую сагу мне стало западло писать — уж больно истоптанная тема, а я не люблю истоптанных тем. Я написал романтическую людоедскую сагу, поскольку людоедам в фантастике сильно не везет. Это самый последний мой рассказ — «Людоед», — его никто еще не видел и не слышал, не знает. Поэтому любой толчок, все что угодно может послужить началом для рассказа! В том числе и отдельное слово… Главное — схватиться!
И второе: ни в коем случае не надо тут же садиться писать. Походи! День, два-три — ты меньше получишь гонорара, но ты разработаешь для короткого рассказа мир новый, необычайный, такой, какого ни у кого еще не было. А потом товарищи критики будут говорить: «Да на эту тему можно было восемь романов написать, а он все на рассказ потратил, негодя-я-я-яй!» А вот потратил и впредь буду тратить!
ДЖОРДЖ МАРТИН: Я думаю, что у разных историй разные источники вдохновения. Иногда писательский процесс запускал какой-то текст другого автора. Я начинал мысленно спорить, возражать: «Нет, здесь все должно было быть иначе!» — и писал свою историю в ответ на чью-то еще. Иногда первыми приходят персонаж или фраза. Один из моих ранних рассказов, «Одинокие песни Ларена Дорра», начинается с печального образа: девушка, которая ходит между мирами. Откуда бы ни взялся этот образ, он меня переполнил, и я написал историю, а несколько лет спустя переработал ее в сценарий для телесериала. То же самое произошло с моей самой известной повестью, «Короли-пустынники»: она родилась из воспоминаний о приятеле по колледжу, который дома держал аквариум с пираньями. Я, конечно, все изменил, ведь я писатель-фантаст. Лично для меня главный вопрос не в том, где взять идею — они берутся откуда угодно, — а в том, как эту идею развить.
ВЕДУЩИЙ: У вас есть рассказы, действие которых происходит в «чужом» мире — например, рассказ из сборника «Песни Умирающей Земли» по вселенной Джека Вэнса. Как вы себя чувствуете, когда пишете рассказ о мире, придуманном другим автором? И согласны ли вы впустить других авторов в придуманный вами мир?
ДЖОРДЖ МАРТИН: Сейчас это довольно распространенная практика — использовать чужие вселенные. Но с Джеком Вэнсом была другая ситуация: уже много лет это один из моих любимых писателей-фантастов. Он изумительный стилист, у него потрясающий ум, его истории настолько увлекательны, что я немедленно читал каждую книгу, как только та появлялась в продаже. Я очень любил мир сконструированного им цикла «Умирающая Земля». Когда ему было за девяносто и он потерял зрение, он продолжал писать — и его разум оставался острым, как и всегда. Мы получили от него официальное разрешение на то, чтобы сделать антологию-трибьют «Песни Умирающей Земли». Обычно такие сборники составляют, когда писатель умирает и его наследники разрешают использовать их миры. Но совсем другое дело, когда писатель, которому посвящена антология, может сам ее прочитать. Я был очень горд своим участием в проекте и думаю, что Джек тоже оценил его по достоинству.
Кроме того, я писал рассказы для «Диких карт», но «Дикие карты» — это немножко другое: не чужой мир, а «разделенный» мир, который создается несколькими писателями одновременно. Но вообще я не люблю сочинять истории, действие которых происходит в чужих вселенных, и мне не особо хочется, чтобы кто-то писал по мотивам моих произведений. Обычно я это запрещаю.
СВЯТОСЛАВ ЛОГИНОВ: Что касается меня, я никогда не писал такие рассказы. Хотя фактически я был на семинаре Бориса Натановича Стругацкого с первого его дня и до последнего (нас таких двое, я и Слава Рыбаков), даже в сборниках «Время учеников» я не участвовал — просто потому, что не считаю возможным лезть в чужой мир. Пожалуй, было только одно исключение, и то неудачное: когда умер Боря Зеленский и оставил недописанный роман. Вот такая пачка разрозненных листов, сцен, каких-то разговоров, каких-то «боевок»… И я попытался все это связать подобием сюжета. Удалось, нет — судя по отзывам читателей, не очень удалось. Так что с чужими мирами — нет, как бы эти миры ни были бы мне приятны.
Что касается других авторов, резвящихся в моих мирах, то провел я такой интересный эксперимент. Правда, не в рассказе, а в романе «Имперские ведьмы», который кончался словами: «Уходил, чтобы вернуться». Читатель может подумать: о, нам сейчас продолжение будет. Не будет! Все написано от начала до конца, а фраза оставлена с умыслом — для мальчишек, которые дочитают до этого места и начнут сами доделывать, додумывать, домысливать. Это для них была фраза. Не знаю — я надеюсь, что кто-то игру принял. А взрослому писателю, который придет зарабатывать свои копейки на моих мирах, скажу «нет».
ВЕДУЩИЙ: А как вам выворачивание мира наизнанку: когда черное становится белым, а белое черным — то есть эльфы оказываются злыми, например, а тролли добрыми? Мир немножко переделанный, творчески переработанный?
СВЯТОСЛАВ ЛОГИНОВ: Выворачивать все наизнанку — это, как мне кажется, любимое занятие любого фантаста, если он хоть сколько-нибудь себя уважает. Сделать белое черным — это прекрасно, но вот менять местами добро и зло — такие повороты я не люблю. Я не верю в существование зла, не верю в существование добра. Существуют нравственные и безнравственные поступки, а зло и добро — это всегда перевертыши. По этому поводу у меня тоже есть рассказ, «Белое и черное», где действуют два мага, белый и черный. То есть магов в этом мире много, но главные герои — эти двое. Белые маги занимаются тем, что отлавливают порождения зла, всяких демонов, зомбей, драконов, и уничтожают их. Черные маги точно так же отлавливают и уничтожают ангелов и другие порождения света. И оказывается, что и те и другие приносят чудовищный вред: из убитого оборотня вытекает скверна и отравляет все в округе. Но хуже того, если убивают какое-нибудь доброе существо, ангела: из его туши вытекает благодать и отравляет все ханжеством, нетерпимостью и так далее. И вот два героя находят друг друга, но не начинают войну, а пользуясь тем, что у них есть знания об одном явлении, но с разных сторон, находят способ не уничтожать порождения света и порождения тьмы, а отправлять их домой — кого-то в Инферно, в ад, кого-то в горные выси. А здесь мир людей, здесь должно быть чисто.
Ой, как на меня налетали после этого рассказа: он такой-сякой, он черного мага, можно сказать, выставляет положительным персонажем… Опять же: не верю в положительных и отрицательных персонажей. Очень многому меня научил Роджер Желязны, с которым Джордж Мартин был знаком и дружен: помните «Ночь в тоскливом октябре»? Когда персонажи сидят рядком и пытаются выяснить, кто из них положительный, а кто отрицательный. И выясняется, что Джек Потрошитель — он положительный. Это всего лишь инфернальные сущности сходятся поиграть друг с другом: сохранить или не сохранить мир? Одни играют, чтобы мир сохранить, другие — чтобы мир разрушить. И те, которые за сохранение, с точки зрения дурного читателя, — положительные. Но нет, они внеморальные! Есть такое понятие, кто пишет или читает фэнтези, наверняка сталкивался. Не «аморальный», а «внеморальный». Об этом очень много писал Желязны, об этом же пишу и я — конечно, не так, как Желязны, а по-своему.
ДЖОРДЖ МАРТИН: Все зависит от исполнения. Да, можно написать хороший роман или рассказ, в котором все будет вывернуто наизнанку, можно сделать это довольно прямолинейно: черное — это белое, а добро — это зло, — но сам по себе такой подход не гарантирует, что история действительно будет хороша. Повторю: все зависит от исполнения. Я верю в сильных персонажей, в которых есть и хорошее, и плохое. Это вопрос реалистичности характеров: я смотрю вокруг, читаю книги по истории, исследования, мемуары и биографии и не вижу святых или демонов. Мы удивительно сложные создания, и каждый человек способен как на потрясающий героизм, так и на подлость и трусость. Главное — это то, какие решения ты принимаешь. По большому счету в основе каждого рассказа и романа лежит ситуация, в которой тот или иной персонаж должен принять критическое решение, и вот это решение все скажет о его характере. Мне интересны только полностью реалистичные персонажи, а это значит, что они полны страстей.
ВЕДУЩИЙ: Диктует ли малая форма выбор стиля, и если диктует, то как?
СВЯТОСЛАВ ЛОГИНОВ: Да, конечно! Например, короткий рассказ можно написать необычайно жестким стилем. Но если написать так тридцать страниц, читатель просто-напросто сломается — у него заболит голова. Надо заботиться о своем читателе! Смотрите, у меня есть рассказ «Палиндром», каждая строчка которого читается и прямо, и задом наперед. В рассказе 47 строчек, я писал его два месяца. Но больший объем такого текста читатель, наверное, не выдержит. А роман — роман позволяет повествованию развиваться вяло. В романе могут и обязаны быть необязательные сцены. Если там не будет «воды» — ну хорошо, не воды, а бульонца, — то роман будет засушен, читать его станет невозможно. А в рассказе можно позволить себе любые эксперименты со стилем.
ДЖОРДЖ МАРТИН: Когда вы молодой начинающий писатель, когда вы экспериментируете и пытаетесь найти свой голос, вы можете подражать писателям, которых любите или которые широко известны. Вы стараетесь создать что-то совместно с другими авторами, обмениваться с ними опытом — как делал я на определенном этапе своей карьеры. Это естественный процесс роста для любого молодого автора, но в какой-то момент ваш голос будет становиться более четко выраженным и ваш собственный стиль начнет отодвигать эксперименты на задний план. Позже этот ваш стиль будет трудно изменить, и так или иначе он проникнет во все ваше творчество, не важно, в какой форме вы будете писать — малой или крупной.
СВЯТОСЛАВ ЛОГИНОВ: А все-таки есть ли приемы, которые можно использовать в рассказе, а роман этого не выдерживает? И наоборот: можно ли использовать в романе те приемы, которые не держит рассказ?
ДЖОРДЖ МАРТИН: Разумеется, рассказ требует экономии средств: он должен быть очень сжатым и насыщенным. Нет места для подробных описаний и пространных рассуждений. Пожалуй, это единственная стилистическая разница между романом и рассказом.
СВЯТОСЛАВ ЛОГИНОВ: Вот у меня, например, есть рассказ «Мамочка». В этом рассказе ни одного авторского слова: он весь, от первой до последней буквы, состоит из диалога, причем сюжет в рассказе очень жесткий и страшный. Когда я его читал на фестивале «Зиланткон», одна девочка в обморок упала. А вот представьте себе роман, написанный без единого авторского слова, только на диалогах — это будет невозможно читать!
ДЖОРДЖ МАРТИН: Да, роман, состоящий исключительно из диалогов, — это, пожалуй, тяжеловато… Но если вы посмотрите на бестселлеры, например Джона Гришэма, то они во многом из диалогов и состоят. В них любое описание, любой авторский текст фактически сведен к минимуму и оттого действие развивается очень динамично. Некоторые читатели любят такой стиль, хотя лично мне он не нравится.
ВЕДУЩИЙ: Вообще утверждение, что чем короче, тем лучше, довольно спорное. Есть мнение, что читателю сейчас сложно воспринять большие фрагменты текста: даже если роман пухлый, он все равно разбит на какие-то куски. Люди вынуждены очень быстро переключаться и не очень любят долго напрягаться. Означает ли это, что чем дальше, тем более популярными будут рассказы — и тем короче они станут?
ДЖОРДЖ МАРТИН: Интересное замечание! Действительно, сейчас в интернет-общении короткие сообщения преобладают. Признаться, эта тенденция мне не очень нравится, и я не думаю, что «Твиттер» изменил мир к лучшему. Я все еще предпочитаю публиковать в своем блоге большие тексты. В США рассказы активно печатаются в журналах и сборниках, но эти издания не слишком популярны и не очень хорошо продаются. Читатель голосует своими деньгами не просто за большие романы, а за серии больших романов, что прямо противоречит описанному тренду. Любопытная ситуация!
СВЯТОСЛАВ ЛОГИНОВ: Совершенно верно — я полностью с Джорджем согласен. И объясняется это, наверное, просто: существует литература, и существует поп-арт. В литературе обязательно должно быть нечто новое: фэнтези должно удивлять, хоррор — пугать, и так далее, и так далее, и так далее. А бесконечно удивляться нельзя, поэтому гигантских романов фэнтези не существует — вообще. Единственное исключение, которое я знаю, это «Варан» Марины и Сергея Дяченко, где в каждой главе вводится новый, собственный, удивительный и небывалый мир. А в поп-арте явление заменяется узнаванием. «О, эльфы!» — и пошло… «О, магическая школа!» — поехали… Кто-то где-то когда-то это открыл, и теперь потребители поп-арта это хавают, вот в чем дело. А они всегда составляют большинство, во все времена.
Помните повесть «Поединок» Куприна? Там Ромашов стоит перед дуэлью и читает книгу. Книга называется «Истории о наших жидочках». «Все вы, господа, знаете, что мы, жидочки, ужасно любим гешефт», — начиналась книга. Так вот, сочинение Ромашова реально существовало. И если повесть «Поединок» Куприна в первом издании вышла тиражом в тысячу экземпляров, то «Истории о наших жидочках» сразу напечатаны тиражом двести тысяч экземпляров и распродались со свистом. То есть во все времена поп-арт — низкопробное нечто — распродавалось лучше, чем высококачественная литература. Но здесь каждый пишущий должен выбирать между гонораром и тем святым, что есть в жизни. Если писателю плевать, будут ли его помнить через десять лет (а некоторых при жизни забывают), то пускай пишет поп-арт, зато у него будет жирный гонорар. Другой умрет в нищете, а через сто лет ему поставят памятник на том месте, где он умер с голоду.
ВЕДУЩИЙ: Джордж Мартин, как мы знаем, составляет антологии рассказов. Такой вопрос: Джордж, по какому принципу формируются ваши сборники? Святослав, а как бы вы составили антологию, если бы вас об этом попросили?
ДЖОРДЖ МАРТИН: Есть несколько принципов, по которым можно составлять антологии. Первый вариант — просто объявить, что собираешь сборник по какой-то теме, например про Юпитер. После этого ты получаешь три сотни рассказов про Юпитер, очень долго их читаешь, из них двести девяносто оказываются откровенным шлаком, но десять годных текстов ты из этой кучи вылавливаешь. Все это очень похоже на работу журналов и издательский самотек, поэтому значительная часть американских антологий так и готовится.
В большинство антологий, которые составлял я, авторы попадали по приглашению. Сначала задавалась тема — например, для антологии, которая делалась по «Древнему Марсу» Эдгара Райса Берроуза. Это такой сборник НФ про Марс, но не тот, который мы сейчас знаем благодаря научным исследованиям, а про тот, на историях о котором выросли все западные фантасты. Выбрав тему, мы сели и подумали: кто из известных авторов, молодых и старых, женщин и мужчин, сможет написать на эту тему рассказ? Мы разослали приглашения: кто-то не смог, у кого-то был дедлайн, кто-то согласился и в результате так ничего и не прислал. Но в итоге антология все-таки собралась.
Бывают и кроссжанровые антологии — «Опасные женщины», например. В этом сборнике составители по большому счету стремились расширить границы жанра: мы привлекли не только фантастов, но и авторов детективов, любовных романов, мистической прозы, исторических новелл, представителей мейнстрима. Читатель, купивший книгу ради рассказа уже знакомого и любимого писателя, узнает и новых авторов, пишущих в нетипичном для себя жанре. Такие антологии оказались очень успешными.
СВЯТОСЛАВ ЛОГИНОВ: Я не составил ни одной антологии, хотя в самом конце 1980-х, когда я сотрудничал с одним якобы издательством, которое сдохло, не выпустив ни единой строчки, меня попросили подготовить сборник фантастики. В эту книгу я включил рассказы «Чья планета?» Бориса Штерна, «Пятеро в лодке…» Любови и Евгения Лукиных, «Узкоколейку» Михаила Веллера, «Не успеть» Вячеслава Рыбакова — понимаете, те произведения, которые сейчас составляют гордость нашей фантастики. Думаю, это был бы великолепный сборник, очень жаль, что он так и не увидел свет. Ну а сейчас, когда все эти вещи многократно изданы, это уже не имеет смысла.
ВЕДУЩИЙ: Святослав, вы говорили про переводные рассказы: мол, мы читаем переводчика, а не автора. Действительно ли иностранный рассказ, переведенный на русский язык, становится русским рассказом? Или все-таки заметно, что это перевод? Тот же вопрос адресую Джорджу Мартину: иностранный рассказ, переведенный на английский язык, — он выглядит и звучит как иностранный или все-таки становится англоязычным?
СВЯТОСЛАВ ЛОГИНОВ: Когда мы читаем Амоса Тутуолу в переводах Кистяковского — «Пальмового Пьянаря», он же «Путешествие в Город Мертвых», — мы видим великолепнейшую прозу. Русскую или нет — не знаю, но русский язык там сияет, как бриллиант. И когда эта же повесть издана каким-то, так сказать, переперщиком, то нет ничего более тоскливого.
Понимаете, все зависит от переводчика. Рэя Брэдбери переводили Жуков, Нора Галь, прекрасные авторы, которые сами по себе великие писатели, знавшие и любившие русский язык. И вот для нас Брэдбери — великий русский писатель! Роберт Шекли для нас — великий русский писатель! Когда потом за это взялись холодные сапожники, мальчики, сдавшие какое-то количество «тысяч» в своем техническом вузе и считавшие, что они знают язык, это было ужасно. Вспомните, что сотворили с Ван Вогтом. В русских переводах его невозможно читать! Не знаю уж, кто его там перепирал. И многие, и многие другие авторы тоже пострадали.
Иногда даже хороший переводчик сам себя загоняет в ловушку. Франсиса Карсака с французского языка переводил Ф. Мендельсон. И вот я читаю во французской статье, что у Карсака «удивительно легкий стиль». Как так, где легкий стиль — не вижу?! А потом наталкиваюсь на одну фразу, которую согласно школьным правилам надо переводить так: «Мы продолжали работать, останавливаясь, только чтобы выпить по чашке бульона». Получается, поработали — бульончика выпили. Но ведь там же трудятся на износ, там Земля гибнет!.. Когда уже падают без сил, выпивают чашку бульона — и снова работать. И вот Мендельсон переводит правильно: «Мы продолжали работать, не останавливаясь ни для чего, кроме как для того, чтобы выпить по чашке бульона». Переведено абсолютно верно — но прощай, легкий стиль! Поскольку все у Карсака переведено Мендельсоном, то более унылого автора, более тягостного я не видел. Приходится верить французам на слово, что Франсис Карсак умеет писать. Но мы его не читали.
Борис Виан не подлежит переводу вообще! Моя супруга диссертацию написала о Виане. Я сидел рядом с ней — она мне объясняла, тыркала пальцами: какая фраза что на самом деле значит. Я не сумел перевести ни одного абзаца, при всем при том что у меня был самый лучший консультант, какой только мог быть. Так что нет у нас переводчиков: у нас есть писатели, которые своими словами пересказывают по-русски произведения западных авторов. Когда я до этого дошел лет тридцать назад, я бросил читать переводные вещи. Потому что читаем мы не авторов, читаем переводчиков. Хорошо тому автору, за которого взялся талантливый переводчик, плохо — всем остальным.
ДЖОРДЖ МАРТИН: Думаю, что многое зависит от переводчика, от его умений. Перевод — это искусство само по себе. Я читаю только по-английски, но мои книги переведены на множество других языков — и я никогда не знаю, хорошие там переводы или нет, пока читатели не поделятся со мной своими замечаниями. Мне часто приходят открытки и письма, бумажные и электронные, где говорится: «О, вы должны сменить своего переводчика, он ужасен!» Иногда я следую совету, и тогда приходит новое письмо: «Зачем вы поменяли переводчика? Прошлый был крут, а этот — отстой!»
Что касается произведений, переведенных на английский, обычно я могу сказать, что да, они переведены с чужого языка. Я даже могу отличить британскую фантастику от американской, хотя и те и другие авторы пишут по-английски. Что-то такое есть в английском мировоззрении, культуре, расхожих фразах, что выдает британский дух. Этому сложно подобрать определение, но это чувствуется.
ВЕДУЩИЙ: Вот очень интересно: существует ли такая вещь, как национальная специфика рассказов? И если да, то как бы вы охарактеризовали соответственно русский рассказ и американский?
СВЯТОСЛАВ ЛОГИНОВ: В Америке, простите, был О. Генри. Вот вам рассказ! Это образец, жемчужины — одна к другой подобраны, колье такое великолепное. В фантастике это Роберт Шекли. Все мы когда-то росли на рассказах Шекли. В 1960-е годы, когда я ждал выхода следующего номера журнала «Знание — сила», больше всего меня интересовало, какой там будет рассказ. Ну да, иногда бывали замечательные произведения других авторов — например, «Человек в кувшине» Дэймона Найта. Но больше Дэймон Найт мне не попадался, а Шекли — раз за разом. Такой вот американский рассказчик, который стал рассказчиком русским, потому что когда-то нас сформировал. Уклоняемся — не уклоняемся, бьемся за свое — не бьемся, а мы все равно остаемся под влиянием Роберта Иваныча.
А у русских есть Антон Павлович Чехов. Чехов тоже не на пустом месте — он не прыщ. Его привел в литературу Лейкин, который ныне забыт совершенно. И от них пошла Тэффи, а потом — а потом рассказ наш, русский, «Зачех». В фантастике пытался сделать что-то такое Илья Иосифович Варшавский, но он пришел в литературу поздно, ему уже шестьдесят стукнуло. Он успел написать два десятка рассказов. А кто еще?..
Нам очень тяжело. Надо как-то вырываться, надо пробиваться, надо что-то делать. А подавляющее большинство авторов тут же говорит: «Мне тесно в рамках рассказа!.. Я хочу сериал — там денег много дают». Вот это беда, это то, о чем у меня сердце болит. Это одна из причин, почему я все-таки пишу рассказы, рассказы и еще раз рассказы. В прошлом году я написал двенадцать рассказов, в позапрошлом — двенадцать, еще год назад — всего шесть, простите, мне операцию на сердце делали, не смог: лежал в больнице и не знал, выживу или нет. В этом году я написал уже десять рассказов, и вот упрусь, но двенадцать рассказов к концу года будет. Если не я, то кто будет создавать русский рассказ?
Я спрашивал Гарри Гаррисона: «Гарри, почему вы больше не пишете рассказы? Почему вы выпускаете один за другим романы про Крысу эту поганую?..» — он ответил: «Потому что, когда я пишу про Крысу, мне платят много денег и я могу выпить много русской водки!» Очень печально. Да, конечно, он пошутил — но в каждой шутке есть доля шутки… Джордж, а вы почему больше не пишете рассказы?
ДЖОРДЖ МАРТИН: Потому что мои читатели убьют меня, если я не закончу «Песнь Льда и Огня»!
Не скажу с уверенностью, но мне кажется, есть разница в восприятии литературы по разные стороны Атлантики. Например, Терри Пратчетт приобрел бешеную популярность в Америке прежде всего благодаря последним своим романам. Чтобы завоевать читателя, ему пришлось пройти долгий и трудный путь. А в Великобритании он всегда был невероятно популярным автором, вторым после Джоан Роулинг. Если сравнивать с авторами фэнтези за всю историю, он был самым востребованным — за исключением, может быть, Толкиена. Почему так? Я думаю, что Пратчетт — прекрасный писатель и у него очень веселые книги, наполненные специфическим британским юмором, который британская же публика прекрасно воспринимала. Но в Америке эти шутки долгое время не вызывали вообще никакой реакции.
С другой стороны, есть совершенно обратный пример: это Артур Кларк, который был одинаково популярен и в Великобритании, и в США. Он британец, но американская аудитория с самого начала очень хорошо принимала его книги. Последние годы жизни он провел на Шри-Ланке, и тем не менее его поздние романы не имеют практически никакого принципиального шри-ланкийского колорита. Он по-прежнему оставался англо-американским писателем — и все таким же популярным.
ВЕДУЩИЙ: Видимо, на этом мы можем поставить точку. Большое спасибо нашим гостям, которые пытались проанализировать и собственное творчество — что, наверное, очень сложно, — и творчество других фантастов. Кратко резюмирую: рассказу как жанру, видимо, все-таки ничего не грозит: он по-прежнему будет существовать наряду с длинными романами и не выродится в посты для «Твиттера» и эсэмэски. Это, наверное, высший пилотаж — писать и коротко, и емко. Спасибо за интересную беседу!
Модератор встречи: Елена Кисленкова
Переводчик: Николай Кудрявцев
Расшифровка, обработка: Евгения Руссиян, Василий Владимирский
Сборник материалов Петербургской фантастической ассамблеи — 2017. СПб., 2018. — 178 с.