Судьба, свобода и аутентичность в «Игре престолов» (отрывок из книги «Игра престолов и философия»)

---

Майкл Дж. СИГРИСТ преподает философию в университете Джорджа Вашингтона, в Вашингтоне же. Любовью к фэнтези проникся в четвертом классе, взяв в библиотеке трилогию «Железная башня» местного сочинителя Денниса Маккирнана. Ведет изыскания в области философии разума; пишет также о природе времени и пространства, фатализме и самоопределении. Восхищается умом Тириона, доблестью Робба и находчивостью Арьи,а если как следует угостить его вином, скажет, что Тайвин в качестве короля был бы совсем неплох. Девиз свой Майкл еженедельно выбирает из текстов рок-группы «Синдерелла». На этой неделе он гласит, что зима будет долгая и холодная.

«Зима близко». На протяжении столетий эти слова выражали, возможно, лишь суровое мировоззрение Севера, но по мере развития саги Мартина они приобретают судьбоносное, фаталистическое значение. Идея фатализма в том, что будущее предопределено заранее и изменить его невозможно. Зима близко, с этим ничего не поделаешь. Самое лучшее, что можно сделать, — приготовиться к ней. Назовем теорию предопределенного будущего метафизическим фатализмом*; эта древняя идея благополучно дотянула до наших дней. Все заявления о том, что будущего не изменишь и что некоторым событиям суждено произойти, говорят в пользу метафизического фатализма.

*Философский термин «метафизика» во многом противоположен другому своему значению, означающему область сверхъестественных или духовных явлений. В философии метафизика понимается как познание бытия. Метафизичны, например, все теории пространства, времени и причинности. Метафизический фатализм в настоящем контексте предполагает, что будущее в определенном смысле реально и изменить его невозможно. Ему противостоит, если можно так выразиться, психологический фатализм: чувство пассивности и беспомощности, вызванное сознанием предопределенности будущего. Считается, что метафизический фатализм включает в себя также психологический, но я собираюсь это оспорить в настоящей главе.

Попробуем связать понятие фатализма с двумя другими — свободой и аутентичностью — для лучшего понимания драм и судеб героев саги. Многие философы считают фатализм непреодолимым препятствием для человеческой свободы. Если будущее предопределено и изменить его невозможно, то свобода — всего лишь иллюзия. Если же это неверно и мы свободны, то иллюзорен как раз фатализм. Борьбу этих двух постулатов мы наблюдаем на протяжении всей саги Мартина. Похоже, верить можно только в одно из двух — либо в свободу, либо в фатализм, но не является ли и это иллюзией? Нельзя ли верить и в то и в другое?

Свобода быть или не быть

Возьмем историю Дейенерис Таргариен, начавшуюся задолго до первой главы «Игры престолов». Ее отца, безумного короля Эйериса Второго, убил Джейме Ланнистер. Мать Рейелла, бежав из Королевской Гавани с маленьким сыном Визерисом, родила на Драконьем Камне дочь и умерла в родах. Дейенерис и ее брат, единственные наследники дома Таргариенов, растут в изгнании и бедствуют, пока их не берет под крыло загадочный магистр Иллирио Мопатис. Дени при первой нашей встрече с ней — юная девушка, имеющая очень смутное понятие об интригах, в которых, сама того не ведая, играет главную роль. Судьба в этот момент распоряжается Дени без участия ее воли. Ее юный возраст и пол позволяют Иллирио и Визерису устраивать жизнь Дейенерис, не спрашивая согласия, а она плохо понимает, зачем это нужно, не говоря уж о каком-то контроле над их махинациями.

Верные читатели Мартина знают, что Дени, выходящая из погребального костра кхала Дрого (и воительница, покоряющая Восток) — совсем не та робкая девочка, с которой мы знакомимся в первых главах. Эта поздняя Дейенерис выходит, пожалуй, на первое место в саге: она полностью контролирует свои действия, ведет войну, перекраивает мир, попирает условности и держит ответ только перед собой. При всем при том своей решимостью она обязана именно фатализму и чувствует себя по-настоящему свободной, лишь когда полагает, что действует по воле судьбы. Тандем судьбы и свободы — удел не одних принцесс; зачастую мы интуитивно понимаем, что два эти понятия не столь противоположны, как может показаться на первый взгляд, и пытаемся разгадать свое предназначение, полагая, что эта разгадка сделает нас свободными. Не следует ли нам в этом смысле пойти чуть дальше интуитивного чувства? Может ли предназначение, сделанное помимо нас, стать ключом к чьей-то свободе? Вернемся к Дени: быть может, ее вера в судьбу, благодаря которой она осуществляет свою избранную свободно миссию, все же ошибочна? Или, напротив, ошибочна ее вера в собственную свободу, необходимая, чтобы исполнить волю судьбы?

Французский философ Жан-Поль Сартр (1905– 1980) полагал, что человек — единственное существо, «обреченное» быть свободным. Его лозунг «Существование предшествует сущности» [экзистенция предшествует эссенции] дал название представляемой им философской школе: экзистенциализм. Все остальное, помимо человека, обладает сущностью или природой. Именно сущность делает вещи тем, что они есть. Существует, например, очень много видов деревьев, но в каждом из них присутствует нечто, делающее его деревом, — не мистическая «древесность», а ствол, листья, корни, клеточная структура. Сущность, как правило, всего лишь набор соответствующих признаков. Иногда (особенно это относится к артефактам) в него входит цель, которой служит данная вещь; сущность молотка — забивание гвоздей, сущность часов — показ времени.

Философы с древности до наших дней пытаются определить сущность человека в надежде, что это поможет раскрыть смысл человеческой жизни. Платон (428–348 до н.э.) полагал, что эта сущность есть разум, и жизнь поэтому следует посвятить размышлениям. Другой древнегреческий философ, Эпикур (341–270 до н.э.), утверждал, по контрасту, что человек стремится к удовольствию подобно другим животным и целью жизни должно быть достижение оптимального количества удовольствий. (Следует указать, что к максимальному количеству Эпикур не стремился — напротив, призывал своих последователей вести воздержанную, скромную жизнь.)

В Вестеросе цель или сущность человека определяется его принадлежностью к определенному классу, а также статусом и традициями. Жизненная цель Робба — стать лордом Старком после своего отца Неда. Возможно, он доживет до титула, а возможно, и нет; от него это не зависит. Женщина, с другой стороны, не может править королевством или быть главой дома; Серсея вынуждена ограничиваться ролью регентши при своем сыне Джоффри, а леди Лиза — при своем, лорде Роберте. Серсею этот факт удручает, Арья Старк сознательно борется с установленными для женщин ограничениями, однако пол в этом мире является сущностным признаком. (Бриенна — лишь исключение, подтверждающее общее правило.) Твой статус зависит от того, кем ты родился: нельзя подняться над данным от рождения статусом или опуститься ниже него. Бастард Джон, какими бы ни были его достижения, никогда не станет наследником Винтерфелла*.

*Некоторых персонажей подобный эссенциализм не устраивает. Один из них — Петир Бейлиш, планирующий, насколько это видно из «Пира стервятников», стать главой дома Арренов, если не всего Вестероса. Давос вызывает восхищение многих читателей по тем же причинам: лорд Мандерли в «Танце с драконами» без особых усилий возрождает в нем былого контрабандиста. Джону противостоит другой бастард, Рамси Болтон, чей извращенный нрав делает его нежелательным наследником своего лорда-отца.

Сартр затратил немало труда на борьбу с эссенциализмом. Человек, полагает он, в корне отличается от всего, что имеет сущность — однако, вопреки его эффектному лозунгу, существование не столько предшествует сущности, сколько препятствует ей. Сартр утверждает, что человека определяет только одно: его полная и безграничная свобода быть теми, кто мы есть*. А поскольку мы свободны быть чем угодно, то фактически мы ничто (еще один способ сказать, что у человека нет сущности)**. Никто не является в сущности мужчиной или женщиной, лордом или вассалом; никто не является мыслителем или искателем удовольствий.

*На этом месте вдумчивый читатель должен спросить себя: не значит ли это, что свобода и есть наша сущность, поскольку каждый человек обладает ею? И не признаёт ли тем самым Сартр, что у человека все же есть сущность? Ответить на это можно и «да», и «нет». Желая определить свободу как человеческую сущность, мы можем это сделать, признав, а) что эта сущность отлична от всех других сущностей и б) что могущий быть чем угодно есть на самом деле ничто, а следовательно, и сущности не имеет.
**Этим Сартр не хочет сказать, что человеку всегда удается стать тем, чем он хочет. Ни одному человеку еще не удавалось стать богом, и бессмертия, насколько известно, тоже пока никто не достиг. В своих устремлениях мы добиваемся лишь частичного успеха. «Могу» Сартра следует воспринимать как «могу попытаться, в то время как окружающий мир ограничивает мои шансы на успех».

Откуда Сартру это известно? Абсолютная свобода, говорит он, проявляется в размышлении. Прежде чем предпринять что-нибудь, мы, как правило, обдумываем, зачем это нужно. В эти моменты мы рассматриваем свои мотивы, желания, ситуации, цели, но ничто из этого не может принудить нас к действию. Чтобы действовать, нужно сделать какой-то выбор, и делается он без определенных причин. За каждый свой выбор мы отвечаем лично. Серсея, скажем, могла бы найти для себя множество оправданий: она вынуждена арестовать Неда и заставить его молчать, потому что он может навлечь гибель на дом Ланнистеров и помешать Джоффри стать королем. Однако она ошибается, если думает, что ее личные желания и интересы тут ни при чем. У нее был выбор, и она его сделала.

Свобода проявляется также в определенных состояниях, главное из которых — тревога, или ангст (немецкий термин, часто употребляемый в психологии). Эддард сознаёт, что его согласие стать десницей Роберта может привести к тяжелым последствиям. Он знает, какая судьба постигла его предшественников; то же самое может случиться не только с ним, но и со всем домом Старков. Нам, скорее всего, такое не светит, однако каждый из нас сталкивается с решениями, которые, как мы знаем, откроют для нас одно будущее и закроют другое. Чувство, что от данного решения зависит вся твоя жизнь, — это и есть ангст, который Сартр вслед за Мартином Хайдеггером (о нем мы поговорим позже) толкует не как страх перед внешней угрозой, но как страх самого решения.

Нед должен решить, что для него важнее — государство или семья. Позже, когда Серсея требует, чтобы он признался в измене, выбор становится еще суровее: семья или честь, которой он не поступался никогда в жизни. Необходимость таких решений, принимаемых в полном сознании того, на что ты идешь, Сартр, опять-таки следуя Хайдеггеру, называет «аутентичностью».

Моменты тревоги, говорит Сартр, выхватывают нас из повседневного существования «отца», «друга», «работника» и так далее, заставляя определять будущее этого существования. Мы можем сделать это как аутентично, так и неаутентично. При неаутентичном выборе включаются силы, которые мы, как полагаем, контролировать не способны — та же судьба. Санса, поставленная перед королем Робертом и принужденная выбирать между женихом и своей семьей, делает выбор в пользу первого. Эта девочка, одна из самых больших удач автора, частенько нас раздражает. Она, вопреки всему, продолжает видеть в Джоффри благородного принца, а в Ланнистерах — доброжелательных покровителей. Ее неаутентичность проявляется, по выражению Сартра, в «дурной вере», в нежелании взять на себя ответственность*. По мнению Сансы, ей только и остается, что дать ложные показания в пользу Джоффри, оболгав неповинного Мику: так она понимает верность своему жениху.

*Здесь следует заметить, что «ответственность» и «ответственность за себя» в терминологии Сартра — два совершенно разных понятия. Просто ответственность навязывает нам внешний мир; Сартр вынужден признать, что она существует, но не имеет над нами власти, если мы сами не позволяем. Однако за себя мы ответственны в полной мере: это единственная подлинная ответственность, которой нельзя избежать.

Аутентичность в этом понимании противостоит фатализму. Смириться с судьбой означает пренебречь принадлежащей тебе свободой. Дейенерис, если эта теория верна, может верить, что ее направляет судьба, но в действительности она все выбирает сама, движимая свободой. Нежелание признать это сделает ее неаутентичной по Сартру.

Que Sera, Sera (что будет, то будет)

Судьба часто ассоциируется со справедливостью. Добрых ждет награда, а злых наказание — не в этой жизни, так в будущей, но в книгах Мартина мы такой картины не наблюдаем. Считается, что именно реализм, привитый к фэнтези, и делает их уникальными. В судьбе, как он ее описывает, ничего справедливого нет: она холодна и безжалостна. Мы видим, как гибнут хорошие люди и преуспевают плохие. Но что же тогда, если не высшая справедливость, действует в Вестеросе? Метафизический фатализм ничего не говорит о вселенской морали, он говорит лишь, что будущее определено заранее.

Аристотеля (384–322 до н.э.) беспокоила отмена человеческой свободы метафизическим фатализмом. В своем труде о логических формах языка он разбирает следующий аргумент в защиту фатализма. Предположим, что кто-то говорит: «Завтра будет морское сражение», а кто-то другой противоречит ему: «Морского сражения завтра не будет» (см., например, «Категории» и «Об истолковании» Аристотеля). Поскольку второе утверждение есть отрицание первого, одно из них должно быть верным. Отчего это так? Аристотель, первый систематический логик, говорит в другом месте, что всякое утверждение должно быть либо истинным, либо ложным,называя это «принципом двузначности», но ко многим утверждениям это правило неприменимо. Если заявление «завтра будет морское сражение» истинно, его должен подтвердить факт завтрашнего морского сражения. Отсюда следует вывод, что все истинные утверждения должны подтверждаться фактами, о которых в них говорится, но говорить, что в будущем что-то непременно случится, значит подкреплять фатализм. Если то, что завтра будет морское сражение, правда, то оно непременно должно состояться и отменить его невозможно.

Если этот аргумент верен, с тревогой говорит Аристотель, то человеческой свободы попросту нет: нам не дано влиять на будущее, управлять своей жизнью, отвечать за себя. Во избежание этого Аристотель провозглашает, что утверждения, относящиеся к будущему, правилу двузначности не подлежат. Если кто-то скажет, что завтра, например, будет дождь, по Аристотелю это нельзя считать ни ложным, ни истинным. Можно утешиться тем, что ни одно предсказание будущего не станет ошибочным — но, с другой стороны, правдивым оно тоже не станет.

Римский политик и оратор Цицерон (106–43 до н.э.) более подробно изложил угрозу, которую метафизический фатализм представляет для нашей свободы. Его концепция получила название «ленивый софизм»: если ты фаталист, тебе незачем что-либо делать. Приведем следующий пример:

1. Если Дейенерис суждено править Вестеросом, она будет им править независимо от длительности своего пребывания в Миэрине.
2. Следовательно, ее пребывание там не влияет на перспективу ее правления Вестеросом.
3. Следовательно, ей незачем покидать Миэрин.

Проблематичность этого рассуждения очевидна: всем ясно, что Дейенерис не сможет править Вестеросом, если останется в Миэрине. Вернувшись к вышесказанному, мы поймем, почему все аргументы, подобные этому, несостоятельны: весьма возможно, что Дейенерис будет править Вестеросом лишь вследствие своего ухода из Миэрина.

Нашим раздумьям, предшествующим действию, философы присвоили термин «практические». Говоря, что данный аргумент или факт имеет практическое значение, мы подразумеваем, что он фигурирует в наших практических выкладках. Ленивый софизм предполагает, что метафизический фатализм также фигурирует в них, — но это, как мы теперь видим, неверно. Из рассмотренных нами аргументов в пользу метафизического фатализма едва ли следует, что наши действия не влияют на будущее: оно фактически является результатом этих действий! Поэтому фатализм не угрожает нашей свободе в понимании Сартра (вспомним, что у Сартра фатализм, используемый как предлог для сохранения «дурной веры», предает свободу анафеме). В этом смысле философ прав: поскольку метафизический фатализм не предполагает практических последствий, было бы «дурной верой» использовать его как предлог к бездействию. Допустим, Джон верит, что Иным никогда не суждено войти в Вестерос — однако, ничего не предпринимая, он поступил бы неправильно. Возможно, судьба подразумевает, что Иные не войдут в Вестерос именно потому, что Джон исполнит свой долг защитника на Стене.

Осуществление судьбы

Здесь перед нами возникает своего рода парадокс. Мы уже поняли, что ошибочно думать о судьбе как о внешней силе, распоряжающейся людьми на свой лад. Судьбу в общем и целом выстраиваем мы сами. Судьба Дени — выйти замуж за кхала Дрого, судьба Джона — надеть черное, но это делают они сами, а не кто-то другой. В то же время метафизический фатализм говорит нам, что есть только одно будущее. С одной стороны, мы сами строим свою судьбу, с другой — существует некий фактор, с которым мы ничего не можем поделать. Какая концепция свободы может стать решением этой проблемы?

Вернемся к Мартину Хайдеггеру (1889–1976), который первым ввел в философию термин «аутентичность». Обычно это слово означает нечто подлинное как противоположность поддельному. Ни одна копия Льда, меча лорда Эддарда, какой бы точной она ни была, не станет «аутентичным» Льдом.

«Подлинное» в этом смысле следует понимать как уникальное, неповторимое.

Хайдеггер, пользуясь этим общепринятым толкованием, выдвигает альтернативу свободе, понимаемой как автономия. Автономия предполагает контроль — я автономен, если могу контролировать свои действия, не подвергаясь внешнему или внутреннему принуждению, — аутентичность же определяется как принадлежность. (Аутентичность по-немецки Eigentlichkeit; корень этого слова eigen означает «собственный, свойственный», поэтому буквально Eigentlichkeit можно перевести как «свойственность».) Концепция аутентичности служит Хайдеггеру оружием в борьбе со следующей проблемой: если прошлое полностью формирует нас и отвечает за наше будущее, как мы можем быть свободны и распоряжаться собственной жизнью? Думаю, каждый из нас так или иначе сталкивался с этой проблемой: все как будто под контролем, но в то же время мы сознаем, что, случись нам родиться в другое время и в другом месте, мы были бы совсем другими людьми и принимали бы совсем другие жизненные решения. Можно ли сознавать этот факт и полагать при этом, что мы обладаем хоть какой-то свободой, хоть как-то за себя отвечаем?

Вернемся к моменту, когда Эддард решает: сознаться ему в измене и тем спасти жизнь своих дочерей или сохранить верность принципам, пожертвовав дочерьми? Проницательный читатель с помощью столь талантливого писателя, как Мартин, заранее угадывает ответ. Эддард не раз доказывал, что честь ему дороже высокого положения и самой жизни, но эта честь произрастает из еще более глубокого чувства ответственности. Он понимает, что Арья, Санса и дорогой ему Винтерфелл оказались в опасности из-за его ошибок, что компромисс с властью может предотвратить войну. Всем ясно, что он предпримет, думая, что принесенная в жертву честь поможет исправить дело. Зная характер человека, мы знаем, как он будет действовать. Всякий наш выбор, вопреки мнению Сартра, непосредственно связан с прошлым. Мы — это наша история и, что еще важней, наш характер. Как сказал древнегреческий философ Гераклит (535–475 до н.э.), большим поклонником которого был Хайдеггер, «характер — это судьба».

Свобода в толковании Хайдеггера не связывается с определенным моментом, а характеризует чью-то жизнь в целом. Эта свобода, в отличие от свободы Сартра, состоит не в разрыве с прошлым, но в осуществлении этого прошлого. Обычно, говорит Хайдеггер, мы существуем в состоянии «повседневности», исполняя роли отца, брата, коллеги, друга и так далее. Наша повседневность распределена между множеством ролей и проектов, из которых лишь немногие согласуются между собой. Братский долг Джона перед Роббом противоречит его долгу перед братством Ночного Дозора: он не может посвятить свою жизнь и тому и другому. Ему приходится выбирать, но выбор не освобождает его ни от одного из обязательств; они остались бы в силе, если бы он даже решил пренебречь ими. Заметим, что Джон, выбирая одно из двух, осуществляет цель, выбранную не им, и в этом смысле выбирает свою судьбу. Джон не по своей воле родился бастардом Старка, и не он постановил, что у черного брата нет семьи кроме Ночного Дозора. Однако, выбирая одну цель в ущерб другой, он выбирает себя и в этом смысле свободен.

Становление себя

Мы начинали с вопросов, совместимы ли судьба и свобода, отменяет ли фатализм свободу. Интуиция говорит нам, что они могут быть совместимы, что человек освобождается, следуя своей цели и осуществляя свою судьбу. Сложность в том, чтобы найти философское подтверждение этого интуитивного чувства, и мы, пожалуй, находим его у Хайдеггера. На протяжении своей жизни человек становится тем, кто он есть. Борьбу за это становление Хайдеггер называет борьбой за аутентичность. Жизнь предлагает нам ряд несовместимых друг с другом вариантов, каждый из которых мы можем осуществить, — но, чтобы жить аутентично и быть личностью, мы должны выбрать только один. Герои Мартина делают именно это: Дени выбирает борьбу за права дома Таргариенов, Джон — жизнь брата Ночного Дозора, Робб — титул Короля Севера, Тирион твердо намерен быть Ланнистером, хотя его отец, сестра и весь мир против этого. Делая свой выбор, они осуществляют цели и судьбы, которые выбирали не сами.

«Стань тем, кто ты есть», — сказал древнегреческий поэт Пиндар (518–438 до н.э.). Как может человек стать тем, чем он уже является? Ответ зависит от того, как он поражает цели, назначенные ему прошлым, историей и характером — то есть судьбой.